40
мальчишка, ему всего 14 лет, и время еще более раннее - XVI век... И однако в переводе он изъясняется то как современный архитектор, то как музыкальный критик: “Планировка города” - там, где можно хотя бы: расположение улиц. “Я хорошо помнил... модуляции ее голоса”, а можно: переливы или - как звучал ее голос. “Я... провожу рекогносцировку” - говорит не военный, а одна женщина другой о своих попытках нащупать почву, разузнать, как бы той помочь. В романе о жизни венгерской деревни, притом деревни не современной, а XVII века, герой выражается так: “Перед лицом компетентных судей... я изложу оправдывающие меня моменты”. “Ситуация развивалась по инерции” - и это о любви... Читаешь такое - и уже не веришь ни авторам, ни героям, ни их чувствам. Потому что слышишь не крестьян Средневековья, не романтических юнцов - современников Шекспира или Наполеона, не живых мальчишек и девчонок, а заседание вполне современного месткома. Ведь все это чистейший, классический канцелярит. И обилие чужеродных иностранных слов - быть может, самая верная его примета, поистине самый “характерный симптом”. Не собираюсь, подобно ретроградам начала прошлого века, объявлять гоненье на все иностранное и вступаться за “мокроступы”. Со школьной скамьи нам памятны строки из “Евгения Онегина”:
40
|