2
«...в русском языке можно найти великолепие Испанского, живость Французского, крепость Немецкого, нежность Итальянского, сверх того богатство и сильную в изображениях краткость Греческого и Латинского языка»[1]. Вместе с тем, советская теория перевода не закрывает глаза на трудности, которые возникают при переводе различного рода произведений. Еще в начале XIX в. большинство отечественных теоретиков и практиков перевода признавало полную возможность перевода на русский язык любого произведения. Эту точку зрения они всегда сочетали с глубоко творческим подходом, считая основной своей задачей борьбу с буквализмом. Восставая против рабского подражания оригиналу, первый великий русский переводчик В.А. Жуковский, которого Пушкин называл «гением перевода», говорил: «Излишнюю верность почитаю излишней неверностью». Однако, Жуковский требовал от переводчика, чтобы тот «всегда в переводе своем старался произвести то действие, которое производит подлинник»[2]. Разбирая трагедию Кребильона «Радамист и Зенобия», Жуковский пишет: «...переводчик остается творцом выражения, ибо для выражения имеет уже собственный материал, которым пользоваться должен сам, без всякого руководства и без всякого пособия постороннего».— «А выражения автора оригинального... — их не найдет он в собственном своем языке: их должен он сотворить. А сотворить их может только тогда, когда, исполнившись идеалом, преобразит его, так сказать, в создание собственного воображения»[3]. Творческая сущность перевода, передающего дух подлинника, была выражена Белинским в следующих словах: «Близость к подлиннику состоит в передании не буквы, а духа создания (курсив мой. — С. Т.). Соответствующий образ, так же как и соответствующая фраза состоят не всегда в видимой соответственности слов: чтобы внутренняя жизнь переводного выражения соответствовала внутренней жизни оригинального выражения»[4]. 2
|